Веревочная баллада

Мальчик быстро утерся платком, отряхнул руки и звонко заявил, что ему это знакомство очень приятно.

– И мне, юноша, – честно признался Людовик, и было заметно, что он не любезничает, он действительно рад видеть семью друга. – Как с тебя рисовали, Барте. А где же мадам Трувер?

По тому, как Оливье растерялся и погрустнел, Людовик и сам понял, что спросил о мертвом человеке. Мастер Барте подтвердил его догадку. Они еще какое-то время беседовали о пролетевших декадах друг друга, и потом на месте шапито осталась только вытоптанная трава, а мимо по дороге пошла колонна солдат. Ряды дул и штыков, устремленных в грозовые тучи, плыли на восток. Людовик поведал, что в столице только и говорят, что о новых восстаниях, и опасаются революции. Мастер Барте знал, как плохо бывает с любой стороны. Он – дворянин, оставивший в молодости дом ради дела кукольника, создал цирк и жил богемной жизнью, о которой мечтал. Он был вхож и в благородные дома, и независим от любых условностей, разрешая себе все, что дозволено простому человеку – выбор, любовь и потертые, уставшие от путешествий ботинки. Обыкновенно судьба непривязанного художника была завидной и лакомой, а потому легко осуждалась высшим обществом за разнузданность, а народом – за вседозволенность. Но мастер Барте был гением, признанным, любимым. А гениям прощали все: он бы мог выступать и перед правительственными войсками, и перед повстанцами, и везде ему были бы рады. Но время шло, более того, наступало, и его тяжелый сапог вынуждал каждого выбрать сторону. Причудливый зеленый фургон – заглавный в цепи других цирковых повозок – ждал, когда пройдет королевская армия и еще не подоспеют революционные силы. Он собирался ехать дальше неторопливо и аккуратно, чтобы ни тряска, ни звон колокольчиков над кроватью, ни эхо далекой пальбы не разбудили маленького Оливье, который еще не знал, насколько неприветливым может быть мир за пределами фургона мастера Барте.